Вы никогда не видели меня
голой. Обнаженной Махой, сияющей Валькирией,
пузатой и безымянной женщиной с полотен
Рембрандта. Перекидывающейся парой фраз с
автоответчиком. Подмигивающей. Уставшей.
Одинокой.
Вы никогда не слышали как я
не дышу во сне. Равномерно. Как шелест лепестков.
Танец теней и тюля в бризе раскрытого окна.
Никогда вы не слушали как я плачу. Не хотели. Не
могли. Не успели.
Можно, я буду вам писать?
Каждый день. Максимально – 164 знака.
Вы не отвечаете. Что ж, вы
не знаете русского языка.
Какой вы? Я не знаю.
Пасторальные дивы не знают имен своих принцев.
Глумливые сказочники все больше ограничиваются
общими словами: русые (вариант: светлые) волосы.
Тонкие губы. Греческий профиль. Огненное сердце.
Я честно не знаю. Я стараюсь не вспоминать. У меня
хорошо получается. Можно идти и получать медаль.
Я сниму с тебя медальку и медалькой по мордам.
Курсив подразумевает глубину текста. Всего две
краски: белая и черная. Малевич. Красный квадрат.
Это как вариант. Красное и черное. А я бы взяла
белого, к рыбе.
Ни рыба ни мясо. В
устойчивых словосочетаниях запятые не ставятся.
Наигравшись с курсивом,
попробуем немного разнообразить текст. Теперь он
выглядит еще более значимым. Так автор
перекладывает на читателя глубину своих
переживаний. А ТАК? ИЛИ, МОЖЕТ, ЛУЧШЕ ТАК.
Майкрософт Ворд 2000
предлагает своим потребителям множество
различных способов выделять мысли: шрифты,
центрирование, заливка, вертикальное письмо.
Вордарт наконец. Главное, чтобы были мысли.
Впрочем, это не есть обязательное условие
эксплуатации.
Но нет ничего, чтобы
помогло бы мне сейчас рассказать о том, что я
чувствую. Не знаю, не нахожу. Пойду, пошуршу
мануалом. Быть может поможет.
Надо повторить глагольное
управление.
Назову тебя Крузенштерн.
Дурацкое имя. Или это
фамилия? Да, конечно, фамилия. Так звали
известного покорителя севера. Мужественный,
прославленный когномен. От него за версту
воротит Красным морем, Элалем и каун сугъюний. У
тебя вьются волосы. Ты не носишь бороду. У тебя
нет усов. Побрившись утром, к вечеру ты
зарастаешь черной щетиной. Щетинкой. Она забавно
шуршит о подушку. Это помогает заснуть.
Ты живешь где-то рядом. Вон
в том большом доме на двенадцатом этаже. Ты
снимаешь однокомнатную квартиру, а в кухне на
столе у тебя стоит лампа с абажуром. Жюри брошюра
парашют. Когда тебе не хватает воздуха, ты широко
распахиваешь окно. Оно сопротивляется. Потому
что у него старая рама. Мама мыла раму.
По утрам ты пьешь кофе и
едешь на службу. Важно ли мне кем и где ты
работаешь? Нет. Это какая-то скучная и никому не
нужная работа, на которой платят достойные
деньги. Ты давно мечтаешь свалить куда-нибудь, но
как-то не до этого. Ты расстраиваешься на себя за
себя и ходишь вечерами в кино. Ты называешь это
"смотреть на стены" и считаешь себя
романтиком. Чуть-чуть.
Женщин в твоей жизни было
немного, но все они уже давно употребляются лишь
в грамматических категориях прошедшего времени.
Past Indefinite, он же Past Simple. Нынешнее свое одиночество
ты честно объясняешь ленью и существованием
порно-сайтов. А если не видно разницы, то зачем
платить больше?
Хотя с чего я все это взяла?
Буду думать тебя дальше.
Интересно, а ты сейчас
икаешь? Наверное, нет. Это все глупые
предрассудки, не так ли. Сейчас утро, и ты, как
всегда пьешь кофе.
Марлон, моя старинная
приятельница, появилась внезапно из пятилетнего
забвения в виде трели телефонного аппарата всего
через три с половиной минуты после того, как я
вернулась домой.
Hi, whatcha doin’ t’nite? –
спросила она так, как будто бы мы не расстались
окончательно и безповоротно разругавшись,
послав друг друга даже не в сфинктер, а гораздо,
гораздо дaльше. Еще бы! Пять лет назад наши
отношения прекратились в один прекрасный
сентябрьский вечер, на протяжении которого она
со смаком рассказывала, как она всю предыдущую
ночь спасала мою девичью честь и нашу с ней
дружбу, затащив в постель моего тогдашнего
бойфренда. Моя благодарность выразилась в
вылитом на ее платье бокале отличного красного
вина и надетой ей на голову тарелки спагетти
болоньезе.
- Well, - я сразу не нашлась
что сказать… И чего тут скажешь? – Tonight? I guess I’m
busy, but tomorrow…
- See, -она вклинилась в мою
фразу, как всегда, как и прежде, бесцеремонно, - I
have to see you tonight and I will be at your place at 8. Bye! – она бросила
трубку не дожидаясь моего ответа. Bitch! – я сказала
вдогонку, искренне надеясь, что она каким-то
образом меня услышит. Часы показывали половину
восьмого. У меня было еще достаточно времени,
чтобы заболеть, вызвать полицию, смыться из дому
к чертовой матери. Мои и ее планы на сегодняшний
вечер не совпадут.
- You look great too, - я улыбнулась
ей в ответ и отпила глоток колы из запотевшего
стакана, - you really do.
- Oh, dear, you sure shouldn’t flatter me,
honey… - Марлон облизала губы в красной помаде. Она
почти не изменилась, даже вроде бы и не постарела
совсем. И как это ей удалось? Говорить она стала
совсем по-другому. Говорит, будто бы пересмотрела
Бибиси или еще там какой английский канал. Р
почти не произносит.
I am so terribly sorry we both did not happen to
see each other for quite a while. It is such a pity. How are you? What are you doing?
Married? Got kids? Tell me everything, my dear.
Я просто не знала о чем с
ней говорить, что обсуждать. Ну, без детей. Ну, без
мужа, время от времени затаскиваема в постель
какими-то странными, случайными мужчинами с
серьезными психологическими проблемами. Работаю
на местном канале телевидения, веду маленькое
ток-шоу в самое несмотрибельное время. Мне иногда
кажется, что единственный человек, который его
смотрит – это престарелая и скрипучая, как
граммофон, мисс Дулитр с пятого этажа. Каждый
день она встречает меня в холле, будто бы
специально поджидает, и делится своими
впечатлениями: "Miss Cruisenshern (она никогда не
справляется с моей фамилией) is that man really sticks those
things up his rectum the way he says he does? Oh, that is so weird!". При этом
на слове “so” она делает такие огромные глаза,
что хочется предложить ей туалетной бумаги и
указать скорейший путь к ближайшей уборной,
покачивает головой и что-то еще шепчет все то
время, пока от нее не скроюсь в лифте.
Я -умеренно счастлива,
умеренно полна, умеренно обеспечена.
- Oh, yes, kids. Not yet dear, not yet – you
know – I am a TV person now, career, things… I spent so much time doing my show that
it influences my private life in a way… yeah, yeah, men suck, hah-hah, I know, but I
cant avoid it… sure, sure. Listen, Marlon, what about you, you look so great – have
you fished some Bill Gates in the Central Park pond?
Марлон снова облизала свои
красные губы, отпила воды и так загадочно
улыбнулась, что мое сердце тот час же поняло -
именно ради этого вопроса она переступила через
собственное унижение пятилетней давности,
вытащила откуда-то мой номер телефона, позвонила
мне и перехватила у самого подъезда, приехав ко
мне без четверти восемь вместо восьми, и затащила
в этот ресторан, с трогательным французским
названием "Cher R".
- Oh, - сказала она
максимально расслабленно, - oh. I am getting married…
Она вытащила сигарету из
пачки, движением ногтя подозвала гарсона,
попросила прикурить. Bitch выдерживала паузу. А я
отпила колу.
- Are you? Hу рассказывай, сучка!
- What?- переспросила она, - What
did you say? You know, honey, I do not understand a word in Russian.
- Please, go on. I can’t wait a second to hear
the story, - сказала я, мило улыбаясь.
- I met this man last winter. I went for a couple
weeks to Switzerland, and there at a ski resort in the hotel restaurant I spot this
absolutely gorgeous man: brunet, blue-eyes, well-built, expansive suit, drinking martini.
I thought I’d die. He came up to me and asked if I could show him around, I said sure,
why not.
We spent a most marvelous time in my life. He
turned to be a very gentle, caring man, from England, said he was into some textile
business in America. On the third day I got him into my bed, and he didn’t let me outta
there till the end of the vacation. In the end he asked for my New York telephone number,
I gave it, but already knew it wouldn’t work out He was too good to stay for too long in
my life. Then there was a good-bye kiss in the airport, tears, 12-hour long flight, the
Cannedy Airport and real life.
He called a week later.
- And then? – спросила я c
огромным интересом, стараясь ничем не выдать
свое абсолютное безразличие.
- We are getting married next week. In his estate
in England.
- Estate? He is that rich? – "Наверняка
врет"
- The most terrific thing is who he turned out to
be, - Марлон понизила голос, и четко, как это делают
только плохие актрисы в фильмах класса "Б",
продолжила, - he is a Lord, real lord, 13th Earl of Duskirk, Diana’s cousin,
and all the stuff. And next week I’m gonna become a Lady, Marlon, Lady Fitzpatrick,
countess of Duskirk…
Я могла только выдавить:
- No shit?
- Not a fucking little piece of goddamn shit!
Я резко встала из-за стола,
схватила сумочку, развернулась и процедила
сквозь зубы:
- I HATE YOU!
Затем пошла к выходу
- I know, dear, I know, - услышала я
за спиной ехидный смех.
Тени
сегодня.
На утро следующего дня я
проснулась с отвратительным ощущением во рту.
Казалось за ночь рот стал кладбищем, на котором
похоронили с десяток отвратительных старых
слонов. Чего там говорить о слонах! Это наверняка
была парочка ископаемых мамонтов, случайно
сохранившихся в вечной мерзлоте и ночью
перетащенные и растаявшие прями у меня в ротовой
полости. Кошмар!
А еще этот будильник!
Компания, которая его выпускает, наверняка
укомплектована дипломированными садистами,
которые нарочно заняты дни и ночи напролет
созданием самых неприятных мелодий. Этот имел
еще и встроенную функцию даты и сейчас был занят
тем, что во всю наяривал Jingle Bells, лишний раз
напоминая, что через 2 недели в Нью-Йорке будет
Рождество.
Садисты из компании-производителя
как пить дать получают субсидии от организаторов
рождественских распродаж за то, что их монстры
еще раз о нем напоминают. Я запустила в будильник
подушкой. Он затрепетал, закачался и упал с
тумбочки на пол, против взвизгнув на последок.
"Так тебе и надо!", - зло подумала я и
встряхнула головой. "Исусе Христе! – из
зеркала на меня смотрела усталая, замученная
жизнью и замордованная людьми тридцатилетняя
баба, - что же такое случилось со мной вчера?".
Ответ лежал рядом и
издавал неприличные звуки. Он был явно старше
меня, полноватый и лысеющий. От шеи до шикарной
попы, которой позавидовала бы иная из моделей
Рубенса, он порос редкими, противными, черными
волосами, которые придавали ему со спины
сходство с Кинг-Конгом, сбежавшим из Синг-Синга. Я
встала, натянула на себя халат, достала из комода
пистолет и, направив его на мужчину, громко
завопила:
- Who the hell are you and what the fuck are you
doing in this fucking bed? Answer now or I’m gonna call the police.
Ответ на то, что я делала
вчера вечером, с трудом продрал глаза и тупо на
меня уставился.
- Hey, babe, calm down, - сказал он
натужно подбирая слова ни то с похмелья, ни то
спросонья, ни то с перепугу, а точнее со всего
этого вместе взятого, - I’m John, ol’ John, remember, yesterday
night, bar... What’s up with you now? Calm down, sit and let me get you some coffee. You…
you… calm down.
Он встал, ни мало не
смущаясь своей наготы, вынул у меня из рук
пистолет и вышел из комнаты, поигрывая им на
указательном пальце. Уже через несколько секунд
до меня донеслось шипение кофеварки. "Господи,
- подумала я, - ну и дура, дура-баба. На мужиков
начала кидаться, пить без памяти. Fuck! Который
сейчас час?". Я подскочила к поверженному
будильнику – Оh, shit! Мне надо быть на работе через
час. Я пулей заскочила в ванную, наскоро приняла
душ, почистила зубы. В дикой спешке я подскочила к
гардеробу и начала выкидывать оттуда вещи,
стараясь на ходу найти что-нибудь пристойное.
Накрашусь в такси.
- Hmmm, where are you going, babe? – Я
резко обернулась: Ответ стоял в дверях спальни с
подносом, на котором стояли две ароматные чашки
кофе и тосты. – Wait a sec, after this terrific night you gotta get some rest.
– Он поставил поднос на комод, подошел и
попытался меня обнять.
Я его резко отпихнула:
- Sorry, Jack, or whoever.
- John.
- I gotta be at work in like 50 minutes. I
suggest you dress up and get the fuck outta here.
- Doesn’t work this way.
Он вынул откуда-то из
лежавшей на полу кучи одежды мою сумочку и начал
там рыться.
Я вскочила попыталась ее
вырвать.
- What the hell you think you are doing? Leave it
alone! Dress up and get out!
Не обращая на меня ни
малейшего внимания, он продолжил рыться в моей
сумочке. Я начала бить его по груди, но мужчина
только спокойно так отодвинул меня в сторону, как
будто бы меня не было и в помине.
- Aha, here it is, - наконец он
извлек откуда-то из недр сумочки телефон и,
повернувшись ко мне, уже абсолютно не понимавшей
что происходит, спросил, - What is your boss phone number?
- 2546732
- What’s his name?
- Rick. Rick Dolinsky.
- Ok. Leave it to me. I’m gonna settle
everything down.
Он начал набирать номер
телефона и одновременно выходить из комнаты.
Единственное, что я услышало, было: " Hello, may I speak
to Mr. Dolinsky?…"
Мне оставалось только
сидеть в халате на кровати, обозревать
собственную нечесанную физиономию в зеркале и
его мелькавшую в дверном просвете голую и
волосатую задницу.
Как он сказал его зовут?
От звонка до звонка
- … and that is all for today. Don’t forget
to turn on your TV tomorrow at 3.30 pm to watch the New York’s best show with me, your
Eva Cruisenstern.
Красный огонек камеры
потух, немногочисленные зрители увидели на своих
голубых экранах заставку, а я тем временем уже
торопилась в гримерку. Через полчаса за мной на
студию должен был заехать Джон: мы еще вчера
договорились сходить куда-нибудь.
Едва я успела сесть на
бесконечно мягкий розовый пуфик, как раздался
телефонный звонок. Я сразу поняла, что ничего
хорошего он не несет.
- Hello, may I speak to Ms. Cruisenstern?
- Yeah, it’s me, - я сразу поняла,
с кем имею честь разговаривать: это была моя
мамочка, которая беспокоила свою блудливую дочь
с завидной регулярностью в самые неподходящие
моменты. Ей опять чего-то надо было. – Да, мам, я
слушаю. Как дела?
Голос на другом конце
провода обиженно прошелестел:
- Дорогая, вот уже месяц,
как от тебя ни слуху, ни духу. Могла бы дать звонок,
побеспокоиться как там твоя родительница, не
говоря уже о том, чтобы заехать.
- Извини мам, конечно. Но ты
знаешь, что я скорее поеду в ад, чем на Брайтон.
Видеть не могу все эти грязные эмигрантские рожи.
В магазине: девушка вам чикена послайсово или
пописово? Ужас!
- Зря ты так, доченька. Зря.
Вот недавно Михал Данилыч заходил, тебя
спрашивал. Очень приятный мужчина, доктор. А ты --
грязные эмигрантские рожи. Хочу тебе напомнить,
что не только ты, но и твоя престарелая мать
принадлежат к их числу.
- Мам, ты ведь хорошо
понимаешь, что я имею ввиду. Поэтому не мучай меня
этой ерундой. Лучше прямо скажи, что-нибудь
случилось?
- Почему что-то должно
обязательно случаться для того, чтобы мать
позвонила дочери? Или дочь матери? Евочка, я бы
очень хотела, чтоб ты ко мне заглянула. Нам надо
поговорить.
- Ма, я сейчас не могу. Давай
на уик-энде, я к тебе зайду на часик, поболтаем.
- Ева, я должна увидеть тебя
сегодня. Это важно.
Сказав это, мать по своему
обыкновению положила трубку, не давая мне шанса
ответить или возразить. Сегодня! Каково? И что же
мне теперь делать? Еще точно не зная ответа, я
автоматически стала набирать номер Джона.
Факинг сегодня вечером
отменяется.
Долог
вэй ту Типарери
Несколько пересадок,
полтора часа пути. За окном электрички то и дело
мелькали какие-то грязные негритянские кварталы,
серые стены, исписанные неприличными надписями о
рэпе и любви. Я отвернулась от окна, зыркнув
незаметно по сторонами, обозрев соседей на
предмет возможного харасмента, уткнулась в
книжку. Книжка была нового модного автора, Энтони
Глака, с которым я некогда трудилась в одной
редакции. Он мне запомнился безумно способностью
без умолку говорить о своих творческих планах и
волосатыми руками. Волосы у него, кажется, росли
даже на подушечках пальцев. А секретарша,
толстозадая афроамериканка Триша, за которой
ходила слава знатной минетчицы, утверждала, что
его задница похожа на райские кущи. В
афроамериканском понимании рая.
Тони уже тогда писал
книжку о приключениях гомосексуалистов в
племени амазонок и много и часто (слишком часто,
надо признаться) пытался мне рассказать о своих
сюжетных поисках. Как оказалось, эти поиски его
довели, вернее привели (через постель одного
издателя, рассказывала позже Триша, выдыхая мне
струи табачного дыма прямо в очки) на
писательский Олимп. Или как там у них называется?
Парнас. "Ха-ха. – подумала я. – Что за дурацкий
каламбур: Парнас-пидарас…"
От мыслей о перипетиях
творческих исканий своего драгоценного эго
волосатого Глака меня отвлек металлический
голос: "Next station is Brighton Beach" . Какое верное
название! Впрочем, как мне всегда кажется, когда
по-английски произносят слово "пляж", мне
чудятся странные и неприличные вещи. Засунув
томик волосатого Глака в дебри сумочки, я еще раз
посмотрела в окно. Уже было довольно темно и там
не было видно ни зги. Кстати говоря, - подумалось
мне вдруг, - а что такое "зга"? Времени на
раздумье не было. Приехали.
Десять минут жуткими
улочками Брайтона, и я стояла у дома, где прошла
большая часть моего детства. Красный кирпич,
желтая дверь, четыре цифры на ней 1487. Тук-тук-тук.
- Ху из ит? – раздался голос
моей мамочки.
- Мам, это я. Опен зэ дор .
- Ну, здравствуй, дочь. –
открывая дверь, сказала моя маман в синем
халатике, купленном, кажется, еще на Привозе. – Я
рада, что мне удалось повидать тебя перед смертью.
Онкология. Легкие. Три
месяца. Это шутка?
- Нет, ну что ты, разве с
такими вещами шутят?
Она достала сигарету,
чиркнула зажигалкой. Следом за ней и я проделала
тоже самое. Химиотерапия?
- Слишком поздно. Не
поможет. К тому же моя страховка ее не покроет, а
денег у меня нет. – увидев в моих глазах немой
вопрос, она добавила, - дом? Дом давно уже заложен-перезаложен.
Твой колледж, прожекты отца…
- Мама, - я улыбнулась,
всхлипнула и зажмурилась, - мамочка моя…
Слов не было. Я прижала
маму к сердцу и заплакала.
Крузенштерн
и пустота
Мама погасла две недели
назад. Я откинулась и глубоко вжалась в спинку
кресла, перебирая руками четки. Она все время
улыбалась и говорила про мортгейдж пеймент, про
отца и про ее собственную маму, которую она так
давно не видела. Как теперь?
В голове была потрясающая,
волшебная пустота, какая бывает с хорошего
похмелья. Ее хотелось заполнить, ее хотелось
оставить. Хотелось есть.
Я почти машинально дошла
до холодильника, достала тунца и отправила в рот
несколько ложек – пыталась понять, что я хочу
делать дальше. Пойти напиться? Пошло… Грубо…
Позвонить кому-нибудь? И
что дальше? Плакаться?
Вульгарно.
Я вернулась в кресло, чтобы
опять прижаться к спинке. Она грела. За окнами
ярко, во все горло, светило солнце, идти никуда не
хотелось. На столике поодаль стоял телефон,
призывно мерцавший белыми клавишами. Тра-ла-ла.
В церковь пришли немногие.
Сонный батюшка прошелестел положенные в таких
случаях слова. Соседка тетя Клава долго и нудно
причитала, ее муж стоял и делал вид, что ему
истинно печально. Печально ему действительно
было, но только от осознания того, что он может
последовать за мамой. Потом ему стало веселее –
он подумал, что первой может быть его супруга, и
он остаток церемонии мечтал о том, какими
красками расцветет мир по ее кончине.
Я этого всего не видела.
Только красный штоф и черный бархат, белые руки,
слова "мортгейдж пеймент" и "я люблю тебя,
дочка".
Последних она так и не
сказала.
Спинка кресла была сделана
из велюра на мебельной фабрике в Западной
Вирджинии. Она приятно вдавливалась и даже
немного щекотала мне кожу, что было приятно и
даже необходимо на тот момент. Подчинившись
своей усталости, я заснула. Я бы подумала, что я
подумаю об этом завтра. Но думать было решительно
не о чем. Где-то рядом валялся разорванный
конверт: "The New York Center Television Company regrets to inform you that we
do not need your services any more, Ms. Cruisenstern. Of coarse, you will receive all duly
payments in time… Best regards…" . Сволочь Долинский
отомстил мне за то, что я отказалась с ним спать.
Ну не дура ли? Надо было согласиться, а потом
оторвать ему яйца по самую шею.
Хрен с ним. Русские бабы не
сдаются.
ЛИРИЧ
ОТУПЛЕНИЕ НАМБЕР 2. ПОСЛЕ ПОЧЕВАНИЯ В БОЗЕ МАМАШИ.
Ты стояла у окна и смотрела
на ночной Нью-Йорк. Ева... Так звали первую женщину.
Интересно, знала ли Ева про Лилит? Знаешь ли ты
обо мне? Знаешь ли ты, что я стою около тебя и
считаю звезды. Вон та, голубая, это Альдебаран. А
та, желтоватая, Альтаир. Так называлась компания
по продаже компьютеров в моем родном городе.
Альтаир — это птица. Я люблю смотреть на чаек: они
жирные и ленивые. Сколько раз я видела, как они
выхватывают пищу прямо из рук восторженных
туристов. Ева, сейчас я касаюсь твоих волос. Они
пушистые, как котенок.
Ты села в кресло. Тебе
удобно? В западной Вирджинии никогда не умели
делать нормальную мебель. Им бы все песни петь...west
virginia mountain mama take me home i’m alone
Ты не одинока, Ева
Крузенштерн. Ты...
Впрочем, я увлеклась.
Знаешь ли ты, Ева, что может
быть лучше одиночества? Одиночество, это вино,
полусухое, красное вино. Оно должно храниться в
подвале старого дома, куда никогда не
заглядывает солнце. Раз в полгода его необходимо
поворачивать и только тогда получится по
натоящему лучистый багрянец напитка Ты уходишь
спать, а я еще долго смотрю на тебя и думаю о том...
Знаешь ли ты, Ева, что может
быть лучше одиночества?
Его отсутствие.
Опять
тени вчера
Я проснулась все в том же
кресле. Ноги и спину отчаянно ломило, шея выла и
стонала, упрекая меня за отсутствие подушки на
протяжении 12 часов. "Двенадцати часов?"- я
взглянула на часы, и было пришла в ужас – я уже
полчаса как должна быть в студии. "Какой к
чертям собачьим студии", - вспомнила я. Н-да. Brand
new fucking life. Через полчаса и двадцать минут я уже
была в Бэттэри парк, смотрела на океан и дурацкую
тетку с мороженым, символизировавшим
американскую демократию.
Морской воздух делал свою
работу. По небу носились какие-то птицы, чайки, я
подозреваю, если, конечно, это кому-то интересно.
Мне тоже захотелось стать чайкой. Впрочем, это
неоригинально. Мне захотелось стать огромной
жирной чайкой, которая живет под бруклинским
мостом. Порыв ветра разметал волосы и они
сочились ядовитой струей по воздуху, локоны
смявшиеся, немытые. Я негромко запела себе под
нос колыбельную, как будто бы это сделало бы
какую-нибудь разницу для создавшегося положения.
"О!"- первая здравая мысль за сегодняшний
день. Впрочем, и за вчерашний. И позавчерашний.
Я развернулась, волосы
свернулись калачиком и послушно легли черным
воротником на плечи. Вдоль по набережной, по Нью-Йорку
городу…
- Oh my goodness! – услышала я за
спиной некий противный голос, показавшийся мне
неприятно знакомым. Может пойти дальше? Я
медленно начала разворачиваться, спешно
натягивая на лицо необходимую в таких случаях
улыбку: - Hello, Тони!
Глак уже протягивал ко мне
свои волосатые пальчики и заключал в свои
объятия:
- Damn, Eva, I am so fuckin’ happy t’see ya.
Damn, - повторил он. Обняв, он отстранился и
посмотрел мне прямо в глаза, - Are you allright, hun?
Я подняла на него мои глаза.
Молча, он взял мою ладонь, легонько ее сжал и тихо,
совсем не так, как это делают прохожие знакомые, и
даже как-то хрипло произнес: "I have this feelin’ you need
to talk to someone".
И почему-то в этот самый
момент я почувствовала, что я делала одну вещь,
делать которую я не должна была и делать не
хотела. Вот, опять. Ощущение повторилось вновь.
Вторая слеза побежала по щеке вслед за первой.
Через секунду я уже ревела как ребенок,
прижимаясь к Тони, как последняя идиотка, а он с
самым невозмутимым видом гладил меня по голове,
как гладят маленьких котят. Какая же я глупая,
господи!
- Are you sure you don’t want anything? - мы
сидели в каком-то итальянском ресторанчике, в
котором я хлебала наверное уже пятую чашку кофе и
шмыгала носом так, как будто бы мне за это платили
деньги на студии аудиспецэффектов в Голливуде.
Несмотря на то, что Глак заказал себе огромную
тарелку спагетти, он к ней почти не притронулся.
- Nope. Мне кусок в голову не
лезет.
- What?
- I don’t feel like eating right now.
- I see.
Он мешал диетическую кока-колу
трубочкой, звеня кубиками льда и шипя пузырьками
углекислого газа. Меня это не раздражало. Я даже с
удовольствием вслушивалась в эти звуки,
абсолютно непонятно почему.
Нельзя сказать, что Тони
меня утешил. Он сказал все слова, которые должен
был сказать плачущей безработной сироте любой
человек на его месте и даже, надо отдать ему
должно, немного экстра того. Например, он
предложил оплатить счет и подвести меня домой,
откуда я только что сбежала и возвращаться не
собиралась по крайней мере до наступления
темноты. Я уже понемногу приходила в себя и даже
полезла в сумочку навести хотя бы какой-нибудь
мейк-ап. С распухшей от слез мордой я, должно быть,
выглядела ужасно.
- You know what, - он запнулся и
как-то зарделся. – Let’s go and see walls.
- Where? What? - в очередной раз
шмыгнув носом, прохрюкала я, совсем уже даже не
пытаясь как-нибудь сделать ни со своим лицом, ни
со своим голосом, который, по образному выражению,
давно принятому в языковом обиходе, звучал как
испорченная граммофонная пластинка. Где ныне те
граммофоны, где те пластинки?..
- Let’s go and see a movie. I call it to go to
see walls. See, there is nothing there but a wall, although we think there’s life out
there. I know, it’s weird, but… - он еще долго очень смущенным
голосом объяснял мне, почему он любит ходить в
кино и мучиться от того, что он смотрит на стену и
вынужден видеть сцены из другой жизни, которая
его не волнует, его не касается, к нему никак не
относится, кроме как стеной. Он говорил, что это
было по настоящему здорово: думать, что у его мира
и другого мира одна общая стена, и он как бы
подслушивает происходящее в соседней квартиры:
звуки бесстыжей похоти, стоны разбитого сердца,
победительные вопли торжества. Н-да, ничего
оригинального парень не придумал для развода
бедной женщины: пожалеть, соригинальничать,
затащить в темное место и попытаться подчинить
ее своему гормональному дисбалансу. Кажется, я
начинала понемногу приходить в себя и начала
мыслить здраво. Прэйз зэ Лорд, прэйз зэ Лорд…
- So, will you join me? – по его
настороженно-выжидательному взгляду я осознала,
что первый его подобный вопрос я проигнорировала,
вдумываясь в поток собственного сознания.
- Sure… Why the hell not? – я поняла,
что последнюю фразу я произнесла вслух. Почему бы
нет? Я такая противоречивая, я такая загадочная…
Я – женщина. Мне можно раз в жизни быть немного
непонятной. Даже для самой себя.
Иначе в чем смысл
загадочности?
Николас
Базиль Голден-Ай.
Я всегда увлекалась
языками. Мне безумно нравилось ласкать языком
новые слова, придумывать новые слова и
словосочетания. Наверное, поэтому я собралась
стать журналистом. В детстве, помнится, я сидела
на пушистом ковре в гостиной нашего
брайтоновского дома , и старательно училась
читать. Жуки и сороконожки рядом с картинками
вдруг начинали сползаться в более-менее
осознанные конструкции, становились не просто
крупными черными насекомыми, а буквами. Буквы,
собираясь вместе, становились словами. Н-да, как,
впрочем, того и следовало ожидать. Слова были
разными. Первое слово, которое я произнесла (обратимся
немного назад во времени) было, по утверждению
моей матушки, слово "пупс". Смотря теперь на
это глазами тридцатидвухлетнего билингуального
человека, мне кажется, что это было "упс". Я
описалась. Желтая струйка (привет любителям golden
showers и других водных видов спорта) стекла по
маленьким ножкам вниз, прями на тот же самый
ковер, который нескольким годами позже был моей
ареной для овладевания мной грамотностью. А еще
через десяток лет – просто для овладевания мной.
Первое слово, прочитанное
мной, было слово "bug". Со словом на букву A я не
справилась: "ant" показалось мне слишком
сложным. Читала я школьный энтомологический
словарь моего к тому моменту почившего в бозе
отца. Он был хорошим человеком. Даже произошедшее
во времена студенчество увлечение Фройдом не
поколебало во мне этой уверенности. Мать – да. С
ней у нас были проблемы. Но дочь и мать вместе
всегда найдут способ их разрешить. Часто в
сторону слез и post factum лобзаний.
"Баг" был каким-то
экзотическим. На картинке у него были огромные
сетчатые (кажется, это называется фасеточные, но
я не уверена) глаза, которые мне приснились той же
ночью. В глазах отражались джунгли и объектив
снявшей его камеры – камера "олимпус".
Странное дело, потом, когда много лет спустя, я
рассматривала тот же словарь, я ничего не
вспомнила. И только ночью мне опять приснился тот
же сон. Фройда у нас преподавали хорошо,
преподавательница задавала много
дополнительных вопросов о моей семье, после чего
сказала, что мне надо расслабиться и получать
удовольствие от жизни.
Языки, языки. И почему это я
про них начала думать? Ах, да, любила ласкать
языком значения слов на других языках. Ну и что
кому-то до того?
Гогольянцы называли
подобные вещи лирическим отступлением. Эх, бьюик-Америка.
На кабриолете, по бескрайным асфальтовым и
бетонным просторам Манхеттена мчит она, несет,
ветер перебирает волосы, возле фонтана у входа в
Сентрал-парк, возле большого отеля, курлы кричат
голуби… Эх, бьиюк-Америка!
Театр
психоза
- Hell, - сказал Тони, - do you fucking
want to get this job?
- O, а, у… - голос не был со
мной в два часа по полудни 15 апреля этого
безумного года был не со мной. - Ok, I do .
На следующий день я уже
сидела в небольшом полуподвальном офисе офф
Бродвей, ближе к Гринвич-виллидж, расположенном в
одном здании с театром каких-то негров, регулярно
ставящих спектакли о Мартине Лютере Кинге и его
героической борьбе с куклуксклановцами. Они не
очень заботились об исторический достоверности,
но весьма – о политической правильности их
произведений. В их репертуаре также была одна
пьеса, на афише которой (саму пьесу, клянусь, я не
видела) был изображен белый протестант мужского
пола в тигрового цвета плавках в клетке и
бутылкой пива. Это называлось "Аз поддам".
Про то, какие свиньи все белые мужики и как они
насиловали девственных чернокожих негритянок,
чтобы получить грин-карт и перебраться из
Югославии в США, где столько несправедливости и
без грязных балканских скотов, которые умеют
только пить пиво, ходить в тигровых шкурах и
насиловать сотрудников Пис корпс (сокращенно, пи-си).
Сценарист не учел одного: любой славянин, услышав
это название на их месте стал бы к таким
приставать – приличные девочки в пи-сях работать
не будут.
Театр жил не за счет сборов
(в этом его упрекнуть сложно было), но за счет
грантов от различных фондов. Зиц-председателем в
нем состояла чернокожая пожилая лесбиянка, а на
самом деле он принадлежал католической
итальянско-китайской мафии, которая через него
отмывала русские деньги. Впрочем, последнее –
всего лишь слухи, которые доходили в офис
странной организации, которая меня наняла на
работу, через систему циркуляции воздуха.
“Моя” контора занималась
чем-то в области общественных связей. Босс, худой
мужик с приятным именем Алекс (слава богу,
гомосексуалист), мне понравился сразу. От него
приятно пахло дорогой туалетной водой, он был
чисто выбрит и, что самое главное, он сразу дал
мне понять, что работа будет тяжелой, зарплата
низкой, а моральное удовлетворение возможно
только в порядке мастурбации. "Mutual, if wish " -
уточнил Алекс и рассмеялся так, что я поняла что о
взаимности онанизма он шутит. Все придется
делать самой.
Делать самой приходилось
немного. Сначала я даже не совсем поняла, в чем
собственно состоят мои служебные обязанности.
Приходить к 11 часам утра. Садиться за стол.
Отвечать на звонки. В конце недели получать
зарплату. Уже через неделю работы я поняла, что
что-то здесь не так: за пять дней тишину конторы
не разрушил ни один звонок. Впрочем, тишина была
условной. Здесь еще был заместитель босса Фред,
который работал здесь не намного дольше меня.
Круг его служебных обязанностей ограничивался
боссом. Все остальное время он либо играл на
компьютере, закачивая по сети в "Ультиме"
своего героя, либо трепался с остальными
сотрудниками: рыжеволосой Эдит, брюнеткой Копи и
блондинкой Пейст. Они внешне были очень разными,
но по поведению отличались друг от друга
примерно также, как отличаются по поведению
сотрудники служб специального назначения. Даже
когда они смеялись, в их глазах была
непроницаемая пустота.
Коллектив меня воспринял
хорошо. Легко. Уже во второй половине дня,
обезумев от скуки, я присоединилась к их ничего
не значащей болтовне и быстро научилась громко и
бесстыдно смеяться, обнажая белые зубки и
потрясая брестом, честом и задним местом также
безудержно, как это делали Фред, Эдит, Копи и
Пейст. Активная симуляция активной деятельности
начиналась только тогда, когда из своего
кабинета, отделенного от остального помещения
матовой стеклянной стенкой, появлялся Алекс, со
строгим видом вынимал изо рта сигару и убеждал
заняться делом.
К моему удивлению, за смех
и игру в компьютерные игры (пасьянс – это
величайшее изобретение человечества после
тетриса!) в пятницу, как и договаривались, мне
заплатили. Причем в пять раз больше, чем обещали и
в два раза больше, чем я получала работая как
собака на телевидении.
Когда я в субботу говорила
по телефону с Тони, он меня спросил, нравится ли
мне то место, которое он мне нашел, я ответила
"Hell yeah!!! ". Расчувствовавшись, я даже
пригласила его на динер в воскресенье в чудный
ресторан около катка у Рокафеллер-сентра.
О
пользе льда в стакане кока-колы
- Would you marry me? – Тони краснел,
его волосатые кулаки сжимались, а сам он покрылся
мелкими каплями пота. Как за такого можно выйти
можно, бабоньки? Передо мной лежало золотое
кольцо с крупным цирконием.
Я взяла стакан колы со
льдом и вылила ему на белые брюки
- Fells any better?
Тут подбежали официанты,
заохали люди, метрдресторан прошипел мне на ухо,
чтобы мы вынесли свои отношения в место более
приватное. Я назвала одно весьма приватное место,
в которое он мог удалиться вместе с рестораном.
- Tony, let’s get the hell out of here. We both
need it.
- Tony, see – продолжила я,
когда мы выбрались на улицу и неспешно пошли к
припаркованной неподалеку машине, -- this is the cheepest
way a man ever used to get to fuck me. I mean, -- продолжила я, видя на
его лице ноль реакции, -- that I want to be approached, to be proposed
to marry by a man who dates with me longer then a month and has more respect to a woman
then giving her a ring with a fake stone.
Мы уже почти дошли до его
машины. Но он внезапно остановился. Он был еще
более красный, огромный, мокрый – мечта поэта. И
тут он схватил меня за шкирку, приподнял над
землей, и, глядя на то, как я отчаянно мотаю ногами,
рассмеялся и крепко поцеловал.
- Bitch, - просипел он,
выпуская меня со стоном, прикрыв ладонью рот, в
котором истекал кровью укушенный мною язык. – I
really love you. And that was my granny’s ring. No fake. Worth twice you do.
Нельзя сказать, что меня не
мучили угрызения совести. Но это было позже,
через пару дней, когда я узнала о его трагической
гибели.
Господи, ты свидетель!
Какая же я дура!
Самое
важное
Дура, ответил Господи, но
мы это исправим.
И де Я?
Смеяться и пить кофе на
работе день напролет мне надоело уже через месяц.
Почему так долго, спросите вы? Ну… тому было
несколько причин. Во-первых, вторую и третью
неделю я проходила под впечатлением, нет, не
смерти Тони, на которую я даже смотреть не пошла,
а под впечатлением телефонного звонка,
раздавшегося в среду, в 13-24. Попросили Алекса. Я
соединила. Оказалось, что эта штука, стоявшая все
это время на моем столе, работает, а не просто
является предметом интерьера.
Во-вторых, я все-таки
пыталась выяснить, на какие такие деньги живет
наша организация. Ответа не находились. В
компьютере были какие-то разрозненные документы,
несколько оплаченных счетов, ничего, что могло
навести меня на природу деятельности моей фирмы.
В-третьих, я была занята отбиванием пассов Пейст,
которая начала домогаться моей благосклонности.
Или, может быть, я просто начинаю сходить с ума.
И вот, в качестве
профилактического средства борьбы с бездельем,
нас разрушающим, я решила писать книгу. "Книгу"….
Я посмаковала это слово на языке. Оно было
странным. "Бук" звучало почти как "баг",
почти как "ант" или этимологический словарь.
Замысел был гениален,
прост в воплощении и, главное, обещал принести
много денег. Если Тони смог заработать много
денег, то почему я не смогу? То-ни, то-ни, ни то ни
се. Ни рыба ни мясо. И погиб он тоже странно –
разве он не читал (должен был уметь, ведь писал),
что drink i driving c друг другом не совместимы???
О
древнем Риме и рабе друга Виртуса
Теперь в конторе на меня
смотрели искоса. Теперь я не смеялась со всеми, не
пила кофе, а целыми днями сидела на своем рабочем
месте и тыкала пальцами по клавиатуре компьютера.
Компьютеру это тоже не нравилось. Он начал
зависать и ругаться непонятными словами. На
третий день напряженной работы все шрифты на нем
сменились на непонятные знаки арабского
алфавита, а из динамиков потянулись саллаты
азанов. Словом, винегрет и вакханалия. Красивое
это слово, вакх-аналия. Интересно, что привело к
его созданию? Я мечтательно уставилась в монитор,
прервав на секунду работу по созданию гениальной
книги. Перед глазами восстал из пепла древний
античный город. По улице с криками шли рабы, неся
в на крепких мускулистых плечах палантин: хозяин
едет на пир, устраиваемый его другом Виртусом в
роскошной новой вилле, раскинувшейся на южной
стороне Зеленого холма. Когда они его донесли,
перед уже собралась толпа клиентов фамилии,
растолкав их пинками, рабы протиснулись ко входу.
Из палантина, задирая выше бритых колен тунику,
вышел их хозяин. Гости уже были в сборе. "Вале!",
- сказал он войдя и возлягнув на оставленное ему
место. Вскоре все уже были пьяны.
А почему вакх-аналия?
Потому что Виртусом
устроителя называли его только близкие друзья,
поскольку он очень не любил свое настоящее имя, в
честь бога вина – Вакх. А когномен у него был
Аналий. Так и стали называть все бурные пьянки –
вакханалии.
Хотя, конечно, - подумала я,
- можно было придумать еще что-нибудь на эту тему.
Что-нибудь пошленькое…
Впрочем, к работе!
Но вернуться к написанию
третьего абзаца мне не дали. Из своего матового
загона высунулся Алекс. Все разом замолкли и
пряли самый занятый вид. Выглядело это
достаточно комично. Эдит вынула изо рта чупа-чупс
и начала старательно делать вид, что это ручка, а
она записывает за Фредом, который не успел
сменить позу, а потому так и застыл в позе собаки,
которую он принял, рассказывая анекдот,
свернувшимся от смеха в клубок Копи и Пейсте.
Немая сцена. Комиссионер. Или как там еще это
называлось.
- Freddy, - строгим голосом
сказал Алекс, - would you please get to my office. Gotta talk. And, -
добавил он улыбнувшись, - please don’t change your position, you
look… - остаток фразы потонул в хохоте девушек.
Фред вышел из кабинета
всего через полчаса. Девушки было попытались
улыбнуться снова, но увидили в его глазах ужас.
Ужас, который могло вызвать только изнасилование
Фреда двумя дюжинами амазонок.
Или грядущее увольнение.
Они были не далеки от
истины. Шеф посовещался с духами и решил, что всем
надо начать работать.
Роль
счастья в жизни
С утра до вечера я
обзванивала по телефонной книге всех жителей
Манхеттена и предлагала им подписку на журнала
"Черепахи в нашей жизни", который должен был
навсегда изменить их взгляд на "этих
интереснейших, милейших существ, которые
приносят столько пользы человечеству".
Впрочем, добравшись к концу недели до середины
буквы "В" я ни разу не произнесла
утвержденный Алексом текст до конца. Там была еще
масса интереснейшей и полезнейшей информации.
Про брачный период, сексуальные преференции,
сколько яиц в среднем помете и как черепахи
мигрируют.
Эдит, Копи и Пейст
занимались тем же самым. Фред координировал всю
деятельность. А еще он носился по компаниям и
предлагал им всю ту же подписку по журнал о
черепахах. За две недели мы собрали только десять
подписчиков, в основном от зоологических
магазинов, торгующих земноводными. Да и
заплатили нам меньше, чем обычно.
Вот, ну и где в жизни
счастье?
Я поняла, что так сходят с
ума. На подушке указательного пальца уже
образовалась мозоль, на которую не влияли ни
зверобойные отвары, ни убойные щипчики, ни мои
слезы и мои нервы. Добравшись до конца "С", я
не сколько уже не радовалась. Только черепахи
снились мне уже ночью и даже днем, стоило мне
немного закрыть глаза и попытаться передохнуть.
Вот, черепаха самец ищет по запаху самку своего
рода, вот маленькие черепашата сбегают по тонкой
кромке желтого пляжа к океану, алкая пищи и
свободы. Со временем черепахи превращаются в
голубоглазых хорошо пахнущих гомиков и мучают
несчастных еврейских женщин.
Я посмотрела на себя в
зеркало и не узнала. Мне показалось, что я
выглядела лет на семь старше. Вокруг глаз
появились морщины, вокруг губ кожа приобрела
необычайный для меня серый цвет. Словом, сама
становилась черепахой. Волосы и те пожухли, стали
ломкими, страшными космами. Женщина-монстр.
Одинокая женщина монстр.
Одинокую женщину-монстра
надо спасать. Скоро она сама превратится в
черепаху, а панцирем ей будем ее собственная
агрессия. Я представила, как восхитительно буду я
выглядеть в черно-синем макияже, с черным лаком
на длинных обкусанных ломких ногтях, в ярком
желтом платье в огромные красные маки.
Визг Эдит, Копи и Пейст и
неодобрительное "ох" Фреда было тому
восхищением. Кому абсолютно не было дела до моего
наряда так это Алексу, который абсолютно
равнодушно посмотрел прямо в средоточие маков
между двух грудей. "Turtle, friends! And rock-n-roll".
Вместо черепах я позвонила
Джону. Пускай он меня спасает от самой себя.
Джона не было дома. Только
его голос и автоответчик. "Лив ё мессидж афтер
зэ тоун". Йоу, пипл! Танцуют все.
Буква D, пятьдесят восьмая
страница.
"Hello, we have a wonderful offer to make.
There is that magazine, “Turtles in our life”, we want to bring to your attention…
Hello? Hello? Oh, fuck you too!”
Я повесила трубку. Закрыла
лицо руками. Неужели теперь весь смысл моей жизни
состоит в черепахах? Неужели? Вряд ли. Я самая
обстоятельная и обтекательная. Обтеку и черепах.
Не впитаю.
- Hello, we have a wonderful offer to make…
- Listen, I don’t take telephone solicitations,
try someone else.
- John? – я на автомате снова
набрала его номер.
- Yeah. Who is that?
- Oh, that’s me, Eva. I just thought of
something else and dialed your numbe r.
- Eva? What Eva?
- Cruisenstern.
- Crui who? Oh, oH! Eva, now that’s you. Great
to hear you. It’s been a long time..
- Yeah, I know. Can we meet? Sometime today?
И черепаший журнал пошел в
эти дни гораздо лучше. Женщина с чудовищным
именем Shiraja Dharmaputirshi (‘Everyone calls me Raja, dear’) купила
двойную подписку. У Алекса изо рта выпала сигара,
- сказал Фред, который сообщил ему эту новость в
его кабинете.
Сразу.
Несколько дней спустя
беспокойство, тайно терзавшее меня, понемногу
сошло на нет. Или на "да"? Я стала гораздо
более спокойной. Умиротворенной. Черепахи и те
стали восприниматься более адекватно, более
человечно, что ли. Мне теперь они даже не снились,
а только приходили ко мне за миг до того момента,
как я погружалась в сон: большие и маленькие,
мужского и женского пола, комнатные и дикие, но
все неизменно желтые. Толстофески.
Лично я была склонна
зачислять это (не желтизну и не черепах, а общее
успокоение, конечно) на счет улучшившейся
самооценки. Нет, Джон тут не причем, просто еще
один мужик, который, к тому же, так и не смог во все
эти дни выкроить для меня полчаса. Ну и черт с ним!
А я же пойду гулять.
Как все-таки хорошо, что у
меня было время идти и думать ногами. Впрочем, чем
еще можешь думать, когда безумно устаешь и на
работе, и дома. Ноги потихонечку перебирали
асфальт широкой улицы и немного скрипели в
неразношенных туфлях красного цвета на высоком
каблуке, перестукиваясь друг с другом неслышно в
шуме и гаме. Я недолго сохраняла монотонный ритм
ударов каблуками, уже вскоре я пыталась отбивать
собственную музыку. Что это была за мелодия?
Графически, она была такой: 0-00-0--0-0-----000-00-0-0-----0-0-000—0-00.
Бессмысленная, но увлекательная. Уже через пять с
половиной минут я так вошла во вкус, что чуть было
не попала под машину, переходя одну из
многочисленных нумерованных улиц на красный
уличный свет. Пританцовывая и нередко спотыкаясь
на своих высоких каблуках, поднимаясь, если
падала, и так – раз за разом.
Почти всегда, когда я так
неловко падала, меня кто-то фотографировал. Ну, вы
знаете, в районе площади Времени довольно много
разного пришлого люду, в основном азиатско-тихоокеанского
происхождения, которые фотографируют все и всех.
Сложно сказать, почему они брали снимки и меня
тоже, но Еву Крузенштерн это раздражало. После
очередной вспышки я подошла и забрала камеру у
ошалевшей японки, которая тут же заверещала, как
пьяная трясогузка, затрясла своими ручками,
засверкала своими линзами солнцезащитных очков (это
в 9-то пи-эм!). Я бросила камеру на землю, с вялым
стоном она распалась на несколько частей, каждую
из которых я прибила каблуком и, отбросив
осточертевшие туфли, бросилась прочь, прочь,
прочь, в ночь, в ночь, в ночь…
Метров через сто пятьдесят,
несколько раз завернув, петляя, чтобы
максимально усложнить задачу возможным
преследователям, я остановилась, чтобы
отдышаться. Верещание сумасшедшей японки все еще
слышались в отдалении, перекрывая рокот
автомобильных моторов и иные звуки, столь
типичные для этой части города: визг тормозных
колодок, рев мотоциклов без глушителей, мат и
плач нерожденных младенцев.
Там, где я сейчас
находилась, было темно. Только редкие фонари,
редкие окна, редкие бары на первых этажах
освещали мой путь. Я снова попыталась найти
спокойствие в выстукивании мелодии своей тоски.
Но то ли голые пятки были лишены всякой
музыкальности, то ли поверхность тротуара была
уже иной.
Вы думаете у меня
депрессия?
Нет, творческий кризис.
Он продолжался недолго:
вскоррре я уже возращалась домой в странно
пустом и совсем металлическом вагоне. Всего два
часа – и я дома.
Дом был пуст, холоден.
Сидения – покрыты тканью. Даже люстра, и она
затянута в синее, нет, черное. Все такое черное. Я
протянула руку, включила свет. На полу – ковер,
тот самый ковер, на нем тоже кофейное пятно, ему
уже лет пятнадцать. Может больше, может – меньше.
Я растянулась на ковре и
затряслась мелкой, мелкой дрожью.
Слезы потекли сами. Я их не
звала.
Дагерротип
и геморрой.
Нет, не надо думать, со мной
все нормально. Я не несчастна, я… Я… нормально.
Конечно, не все… не то, чтобы было хорошо, не все
идет так, как мне хотелось бы… Совсем не так. Если
сказать по правде. Знаешь, я вот думаю, чего со
мной плохого, что вызывает у меня такой зуд. Вот
здесь, позади сердца. Мне даже думать больно. Я
задыхаюсь. Мне кажется, я не могу набрать воздуха
во всю грудь, вдохнуть так, чтобы казалось вот,
еще чуть-чуть, еще полглотка воздуха, и меня
разорвет на сто тысяч и три части. И нет, что я
взлечу, поднимусь над дощатой поверхностью пола,
над столом… И зависну под потолком, так и буду
висеть там долго-долго. Но мне не хватает больше,
чем полглотка воздуха. Полжизни мне не хватает. Я
помню, как ты мне говорил, что никогда нельзя
думать наполовину. Всегда надо думать так, чтобы
потом не было стыдно, что чего-то не додумал, чего-то
не доделал, куда-то не добежал, за чем-то не успел.
У меня так не получается, я будто бы бегу, бегу,
бегу, вот там уже виден новый день, новая заря,
встающая серым членом мулата над Нью-Йорком, а я
все не могу ее догнать. Вот остановлюсь на
секунду, и все, заря уже спряталась. Нет ее. Тогда
я снова начинаю бежать, почищу только с утра зубы,
и сразу за ней бежать. Думаю, сегодня я ее
обязательно найду, обязательно догоню. А на зубах
вязнет собственная жизнь.
Жалость к себе, вот чего,
пап, я никогда не могла себе простить. Я знаю, что
нельзя жалеть себя. Это сразу убьет, сразу
уничтожит. Это как свидетели Иеговы, которых
пустишь на порог, а они уже через полчаса
располагаются на кухне, вытянут ноги с дырявыми
носками, пальцы наружу. И начинают рассказывать
тебе о твоем спасении. От них дурно пахнет. И
думаешь, если так пахнет твое спасение то нужно
ли оно вообще. И, потом, пап, я думаю о том, как мне
спастись сейчас. Они бьют на жалость: полюби не
бога, не ближнего, полюби себя, бедного,
несчастного, сделай себе подарок, купи себе билет
в рай. Прямая доставка в целости и сохранности
гарантируется фирмой. Пожалейся, возьми и купи
себе батончик "Баунти", обернутый в стихи
экклезиаста… Да, пап, я сижу на ковре, прямо
посередине кофейного пятна, сложив ноги в позе
лотоса, и все думаю, думаю, думаю…
Что сделать? Что? Купить
себе кошку? И прекратить париться?
Фотография подмигнула и
погасла.
Ля
Мизерабля.
Кошку я назвала Титькой.
Она была маленькой, серой, на редкость вертлявой
бестией с рыжими подпалинами. Продавщица в
магазине, до боли похожая на Пейст, всучила мне
кулек с огромными голубыми глазами. Глаза
посмотрели мне в душу, удовлетворенно зевнули и
протянули ко мне лапки.
На второй день Титька мне
уверенно показала кто есть кто, и уверенно
накакала на постель. Голубые глаза, когда я их
отчитывала, закрылись буквально на секунду, а
когда снова открылись, я была готова простить им
все: Титька прижалась ко мне, заурчала и заснула.
Кошшшечка, кошшшастик, киссса…
Мы спали с ней вместе,
вместе просыпались, вместе угрюмо смотрели на
будильник, вместе принимали душ (Титька все время
паслась рядом, опасливо щурилась, но в ванну
прыгнуть не решалась, как я ее не звала). Вечером
она меня встречала, утром провожала. Несколько
раз в день я ей звонила, чтобы узнать, как она.
Конечно, кошшшка не могла поднять трубку, но я
сердцем видела, как она подходит к серому
аппарату, который всегда стоит возле кресла,
садится и урчит.
На работе все заметили, что
я дорвалась до чьего-то благотворного влияния,
однако деликатно ни о чем не спрашивали, а только
немного шушукались, немного, только ровно
столько, сколько было положено, чтобы я
догадалась и оценила, что моя жизнь им не
безразлична, но одновременно не слишком громко и
интенсивно, чтобы я не подумала, что она их
интересует на много больше, чем положено обычным
коллегам. Вскоре, после того, как черные
обгрызенные ногти отросли и приобрели
перламутровый оттенок, а волосы на голове
заблестели без применения ни единого
патентованного средства из дорогих
парикмахерских, Босс решил поручить мне более
ответственную работу. Теперь, вместо черепах я
должна была заниматься продвижением нашей
организации на рынке.
На мой резонный вопрос how the
fuck should I do that if I have no idea what our company does after all , он
ответил, что это не важно, и для такого классного
специалиста, как я, достаточно точно знать, что мы
работаем в сфере услуг и общественных связей. Все
остальное – наври.
Без
названия
Вечерами, с Титькой на
коленях, я занималась творчеством. Тихо стучала
вновь отросшими ногтями по клавиатуре, скрипела
костями и урчала вместе с кошшшкой. Вместе мы
придумывали наш роман, их, не нашу, историю.
Когда книга была наконец
издана, на следующей после титульной странице
было написано: "To Titka, with all my love".
EVA CRUISENSTERN
THEMSTORY
/Ева Крузенштерн "Ихстория",
(с) 1991 перевод с англ. яз. Адама Белинсгаузена./
To Titka with all my love
Отрывки из романа.
ЛИРИЧ
ОТСУП три. ВПИХНУТЬ КУДА ХОЧЕШЬ.
Ты никогда не смотришь в
зеркало после того, как накрасишь веки, Ева. Не
знаю, замечаешь ли ты сама эту свою привычку. Мне
кажется, что ты боишься других глаз. Впрочем, я
наверняка драматизирую. Думаю, что вряд ли ты
когда-нибудь задумывалась об этой своей привычке.
А зря. Люди вообще думают минут по 9 в течение
всего дня. Все остальное — механическое
повторение привычных действий, условный рефлекс
собаки Павлова.
Глаза ты подводишь тонкой
темной линией. На веки наносишь немного
шоколадного цвета. Губы — естественны. Ты
боишься чувственности?
Скажи мне, Ева, чего ты
боишься?
Боишься ли ты темноты?
Странных чудищ далекого детства, что приходят и
овладевают тобой, твоим сознанием, если только с
головой не укрыться под одеялом. Лиловых пятен,
которые появляются на стенах, если смотреть на
них широко закрытыми глазами? А эти сны, которыми
можно управлять, если ты не уснул (о чудовищная,
тавталогия!) и сколь угодно долго строить дом
своей мечты, из трех этажей и неприменным
антикварным бюро в углу рабочего кабинета?
А страшно ли тебе выходить
утром на улицу, к этому пробужденному солнцем (подумать
только, неужели этот кошмар будит солнце!) люду на
асфальтированных мостовых?
Ты думаешь, быть может, что
Лилит хочет быть святее папы и грустнее Евы?
Ну и черт с тобой. Или бог.
С точки зрения семантики
фразеологии русского языка это абсолютно не
важно.
Манифестофель
Героическое время прошло.
Утерев сопливый нос сошел со сцены Ахилл,
прихрамывая, якобы став бессмертным, сошел в
Гадес Геракл, рыцарь в тигровой шкуре исчез за
крутым поворотом кавказких гор, Пантагрюэль умер
от обжорства, измученный икотой. Десять
миллиардов негероев пришли им на место,
напряженные и ищущие. Придумали богов, гераклов,
ахиллов и пантагрюэлей, распинали первых, зевали
над мощами последних, пошло и плотоядно
ковырялись в носу и грызли ногти, распевали песни,
ругались матом и строили небоскребы манхэттена,
египетские пирамиды, московский кремль,
китайскую стену, суэцкий канал, станцию "Мир",
тур д’эффедь, писали книжки, пытали/сь карпе диум
с помощью окиси серебра на фотографической
пленке, сношались, сношали, посвещали в сенешали,
кричали, стонали, писали стихи про туманны дали,
ели шоколадные конфеты леди годива и фабрика
ротфронт, пренебрегали знаками препинания и
заглавными буквами в названиях имен собственных,
придумывали собственный язык, пытались
завоевать сердце прекрасной дамы, играли в
дульсиней, путали сервантеса с сервантом и
сервиладом, рисовали экспрессионистские картины,
искали путь в индию, плывя на запад, умирали,
рождались и опорожняли кишечник с непристойными
звуками и отвратными звуками.
Мало? Придумали майкрософт
и интернет, считали пушкина байроном, а дантеса –
узником замка иф, иф считали словом из
английского языка, а к английскому языку ничего
придумать не могли, кроме языковой колбасы и
глупого сравнения слова англия с ангелами.
Потоком сознания называли бред одинокого
эпилептика, концептуальным постмодернизмом –
порождения сна разума признанных извращенцев.
Еще был макс вебер, которые
сделал всех.
До него был карл маркс
А до карл маркса был ленин.
Давайте сделаем новую
мифологию. Создадим новый мир, который был создан
за эоны до сейчас и за секунды от завтра. Новый
мир тщеславного символизма, где серебро лунного
света - будет грязной пошлостью, а
целомудренность – худшим из пороков. Новый мир,
где нет фрейдисткого конца и ницшеанскому началу,
где торжествую я, я – в лучшем из своих
проявлений. Где агрегат А1 – все призраки людей,
расплющенные через призму моего сознания.
Агрегат А2- не существует. И сами не поймем что
происходит.
Где я – это ты, а их – нет.
Новый свободный мир. Мир, свободный от пыли шести
тысячелетий. Мир, который существует только
сейчас, вчера которого – только то вчера, которое
есть сейчас и которое такое, каким видим его
сейчас. Мир, свободный от формы, мир, свободный от
гнета их, пошлых, потных, похожих на переводные
картинки. Мир, уютный мир, где нет дела до всех
этих паучьих социальных институтов, грязных
мыслей, онанизма, гомосексуализма, позы раком,
скоком, скопом, радости гармона тесторона. Мир
гармонии чистой мысли.
Мир чистого листа.
Где абзацы проставлены так,
как хочешь.
Монд там. Мир
кириллического шрифта вместо арабской вязи,
китайских иероглифов, мира где аллах акбар и сакэ
и сик транзик глориа мунди ад хор тут ле шоз и шо?
Мир моей мысли мир твоей мысли мир где без
феминизма мир
Мир без аристотеля,
платона и всей этой их традиции. Мир без
блаженного августина, мир без кафки, джойса,
толстого, достоевского, фрейда, вебера, маркса-энгельса-ленина,
сталина, гитлера, ницще, радзинского, битлз,
сукачева, пугачевой, радио стоодинисемь, ларса
фонтриера, мерелин монро марчелло мастрояни
энштейна, леонардо да винчи, рубенса, голгофы,
храма второго первого и третьего, без исраа,
насраа, рериха, шамбалы, халвы.
Впрочем, халву можно
оставить
Мир без необходимости
подумывать, доделывать, лизать и зализывать, - без
них.
Пусть не будет даже и
кириллицы.
Пусть будет пустой лист
компьютера
Пусть будет стерильная
пустота одного человека, который я, который ты, и
мир чистой гармонии. Каждый я вещь в себе и вне
себя.
Каждый не часть прошлого, а
часть будущего.
Где сегодня происходит
завтра, а не вчера. Где вчера – всего лишь
странное стечение мыслей, похмельный синдром,
который исчезает по щелчку пальцев, по одной лишь
мысли, где будущее всегда будет таким, каким оно
будет, каким оно будет по тому, каким сделаю его я,
или ты, но не они. Мир рака, сифилиса и спида. Мир
честный, мир стерильный от бактерий теней
прошлого, неудавшегося народа, инфлюэнцы религий
человека.
Мы придумываем себе
прошлое. Прошлое как таковое-скаковое не
существует. Есть отдельно могила, где разложился
Н., отдельно есть его книга на полке в любой
публичной библиотеке, отдельно его грязные носки
в этнографическом музее славы, отдельно
существуют специально обученные и специально
оплаченные Е.П.Р,С. и Т., которые собирают деньги с
Ё.К,Л,М,, продавая им Н, писая (пиша подчеркнуто
красным цветом) диссертации и убеждая, что Н. –
очень великий. Почему это происходит?
Потому что говорят, что мир
был начат и он будет кончен. И все –
поступательное движение. Хотя движения времени
нет. Есть только объективное примитивное и
примативное желание привязать Н к Н-1, а Н-1 к Н-2,
чтобы создать иллюзия правопреемства,
правопреемства, которое в большинстве случаев
придумано только для того, чтобы оправдать
существование не только ЕКЛМ и ЁПРСТ, но и
правительства, которое этой всей зверофермой
управляет.
Есть только пузыри,
которые и есть Н, пузыри, которые поднимаясь над
болотом, создают натяжение и поднимаются в
высоту, разрывая зловонную плевру, которая
рвется и дает жизни всем этим ЁКЛМОПРСТ, дает им
возможность рассуждать об Н, написать об Н,
нарисовать Н, исследовать жизнь Н, а также
молиться на Н., но только в том случае, если Н был
подходящей фигурой и желательно умер
мучительной, несправедливой и, хотелось бы, до
конца не ясной смертью.
Я ясно выражаюсь?
Кто мне докажет что есть
бог?
Ты видел?
Ты видел?
Ты видел?
Никто не видел, все слышали.
Человек противен богу или
там еще какому существу, которое стоит с
матюгальником у врат вечности и распоряжается
кирпичом, который упадет на голову ньютону,
стрелой Телля, попутным ветром Колумба и еще
всеми теми случайностями, из которых, по мнению
человека, состоит его жизнь и составляют его
счастье. Когда бы это было бы не так, то разве
стали бы рождаться пятиглавые монстры, трехокие
чудовища и двуногие твари?
Есть только одна
реальность – в голове каждого из нас, а все
остальное – религия, философия, история и прочая
пошлость серость лишь заняты объяснением этой
реальности. Сколько усилий тратится усилий для
того, чтобы рассказать обывателю Ю, что он из себя
представляет. Ю этим серьезно интересуется, учит
историю народа Ю, экономику государства Ю, читает
столетнюю мудрость всех Ю земли, все для того,
чтобы понять, что такое этот Ю. Он даже приходит с
течением времени, течением, которого нет, к
выводу, что за пределами Ю что-либо существует.
Хотя каждый дурак знает способ уничтожить все –
это просто умереть. С кончиной Ю все кончается. Но
так хочется надеяться, что существуют другие
буквы алфавита, более приятные, более умные,
более счастливые, чем Ю, потому что Ю несчастен.
